След

Ее звали Гведеллин. Я заметил бы ее в любом случае, даже не изучив предварительно по фотографиям, отчетам службы слежения и аналитическим обзорам психологов. Такие лица остаются в памяти и возвращаются внезапно. Тонкий профиль, серый лукавый глаз, азартные ноздри, капризные властные губы, водопад тяжелых темных волос. Я поднялся ей навстречу и, наклонившись над рукой, взглянул в глаза, словно в стремительно растущие фары автомобиля. Глядя в ее глаза, я поцеловал ей руку, и время свернулось в тугой смерч и ринулось в меня сквозь мои зрачки.

…день, я вижу свое отражение в гладкой темно-зеленой стене, нет,  ночь, и тени скользят от ствола к стволу, нет, день, и бесконечный бег навстречу садящемуся солнцу, нет, ночь, и волна волос угрожает затопить нас, но взмах руки отправляет ее за плечи, нет, день, и крошечные фигурки в прорези прицела, нет, ночь, и я медленно вхожу в воду вслед за ней, да, это ночь…

Это был эффект Т или темпоральный тоннель, или еще несколько других названий,  которые ничего не объясняли ни мне, ни тем двоим, кто исчез здесь, ничего не сообщив.

Настоящее вернулось, и я улыбнулся Гведеллин. Рукопожатие ее брата было настоящей пыткой. Морт Кордуэлл мог бы выступать на турнире сильнейших людей планеты. Необъятный пиджак облегал груду мускулов, и Кордуэлл вначале казался неповоротливым, но затем целенаправленность движений и оскал улыбки напоминали хищное пресмыкающееся. Я чувствовал, что он мог двигаться очень быстро. Несмотря на внешность звезды бодибилдинга, Кордуэлл был сверхновой современной физики. Он открыл закон взаимопревращения энергии и времени и основал институт хроноэнергетики. Получив карт-бланш от президента, Кордуэлл выстроил среди голой степи корпуса, напоминающие пирамиды из темного стекла.  Все, что можно сказать об институте – это помпа, тайна и страх. СМИ расхваливали его, как панацею от энергетического кризиса, но что в нем на самом деле происходило, никто не знал, и слухи приписывали Кордуэллу все беды страны, в том числе и мутантов, и алкоголизм, и преступность.   

В провинциальном городке с его приездом закипела жизнь: мэр устраивал приемы для высоких чинов, у аборигенов появилась работа, в гостинице не было свободных мест, и приезжие снимали квартиры и комнаты. Кордуэлл занял особняк за высоким забором в центре городка; хозяин, местный мафиози, исчез. 

Паблисити почему-то еще интересовало Кордуэлла, и меня приняли терпимо. Я изображал репортера, только что из горячих точек, с первого взгляда на Гведеллин потерявшего голову. Пожалуй, эта роль давалась мне слишком легко. Она была из тех женщин, которые смотрят только на вас и слушают только ваш голос, и это чувствовал любой мужчина в пределах зоны поражения. Чтобы не поддаться ее чарам, я слушал Кордуэлла.

— Хаоса в природе нет, — вещал он низким уверенным голосом. – Ряд случайных чисел обнаруживает внутреннюю закономерность, если рассмотреть его в бесконечной перспективе. Обезьяна отстучит на пишущей машинке некое гениальное сообщение – все дело в том, чтобы понять его. Ибо это послание на языке хаоса, а не Шекспира.

Мы сидели за столом на террасе особняка. Сирень в саду рвалась в небо, как пар от паровозных гудков. Горы вдали, покрытые вечными снегами, напоминали сборную штангистов в накрахмаленных рубашках. Симптомы были мне знакомы: такое лезет в голову, когда пытаешься не смотреть на волнующую тебя женщину. Я сдался и, скользнув глазами по щеке Гведеллин, сквозь завитки волос над маленьким розовым ухом увидел в дальнем конце сада то, на что был натренирован: контур мужской фигуры с винтовкой наизготовку. Я рванулся вперед, поймал ее шею в мягкий захват, и в падении развернул Гведеллин, чтобы прикрыть от выстрелов, подставив свою спину, ставшую внезапно очень широкой. Реакция Кордуэлла была великолепной – он мгновенно распластался на земле, опрокинув стол, как баррикаду. В толстой полированной крышке стола появилась россыпь аккуратных круглых отверстий, отовсюду бежала охрана, сад наполнился грохотом стрельбы, кисло запахло порохом, и меня словно палкой ударили по правому плечу. Все эти пятнадцать секунд, прижимая Гведеллин к весенней траве и чувствуя гибкость и упругость ее тела, я ждал этого удара. Теперь я снова взглянул в ее глаза. В них было понимание, веселое любопытство и тень благодарности. Странная реакция для женщины, побывавшей под пулями. Она посмотрела на мое плечо и досадливо закусила нижнюю губу. Я поднялся и подал ей левую руку. Кордуэлл был окружен телохранителями и что-то говорил им лающим тоном. По-моему, я не понимал ни слова. Плечо начало болеть, из раны текла кровь и с пальцев капала на землю. Но рука двигалась – очевидно, кость не была задета. Гведеллин прижала тыльную сторону ладони к своему подбородку, затем той же рукой быстро что-то поймала перед своим лицом и провела по нему ладонью сверху вниз. Этот язык жестов не был мне знаком. Кордуэлл указал на меня подбежавшему врачу, и я попал в его руки.

Ранение действительно было несерьезным, пуля прошла по касательной. Чуть левее, и быть вам на столе, сказал врач, очищая рану. Закутанный в килограмм бинтов, я был транспортирован в комнату на первом этаже и уложен на диван. Кордуэлл зашел ко мне через полчаса, пожал здоровую руку (я приготовился к боли, но пытка была отложена) и кратко поблагодарил за спасение сестры и свое. Я поднял брови, и он объяснил, что отреагировал на мой бросок, а не на стрелка. Взят ли стрелок, спросил я. Кордуэлл ответил неопределенным жестом и вышел, не прощаясь.

Его сестра навестила меня к вечеру, когда рана начала саднить и пульсировать. Гведеллин села в кресло спиной к окну с пылающим закатом. Я не видел ее лица и, глядя на ее темный силуэт, мог фантазировать все, что угодно.

— Вы хорошо обучены, — сказала она утвердительно.

— Скорее, был вынужден научиться.

• Я была уверена, что быстрее Морта не реагирует никто.
• Просто у меня был другой сектор обзора.
• Вы ждали этого.
• Да, — сказал я, и не солгал. – Меня предупреждали, что покушение возможно.

Она поднялась и неслышно подошла ко мне. В доме она ходила босиком. Ее теплая ладонь легла мне на лоб, и я вздрогнул от неожиданности.

— Там, где я родилась, далеко на севере, жизнь спасать не принято. Каждый встречает судьбу в свой срок.

Перед тем, как убрать ладонь, она чуть сжала пальцы, и я ощутил остроту ногтей. 

• Мы начинаем жить благодаря смерти. Мать ведет за собой двух своих детей – у нас всегда рождают двойню – по снежной целине, пока кто-то из них не выбьется из сил. Его оставляют в снегу. Он отдает свою силу тому, кто выжил. У каждого из нас за спиной тень брата или сестры.

Гведеллин положила ладонь на мое раненое плечо. Я увидел бескрайнюю фосфоресцирующую равнину, по которой навстречу северному сиянию идут трое… затем двое.

— Но если все же кто-то случайно спасет одного из нас, мы должны отплатить ему тем же, — сказала она. – И мы можем стать его тенью. Таков закон.

Плечо жгло, как будто на него опустили утюг.

• Что значит ваше имя? – спросила Гведеллин.
• Не знаю. Я никогда не задумывался. А ваше?
• Я не могу вам сказать, — ответила она очень серьезно. — Мы открываем его только один раз.

Несколько минут спустя она ушла.

Утром я выпил кофе на террасе за новым столом. Доктор, распаковав мое плечо, присвистнул. Рана почти затянулась. Он взглянул на меня с подозрением. Да ее ведь и не было, сказал я. Но вы уж запеленайте еще разок. Несколько часов спустя я ехал в институт хроноэнергетики с какими-то чиновниками в высоком черном джипе, похожем на катафалк. Я удостоился экскурсии только в результате своего участия во вчерашнем инциденте. Кордуэлл с сестрой добирался до института на вертолете. Всех начало клонить ко сну, и шофер раздал нам таблетки. Бетонка наматывалась на колеса, темно-зеленые пирамиды медленно вырастали из степи. У ворот часовой проверил наши документы, и джип мягко покатил по асфальтовой внутренней дороге. Пирамиды вставали перед нами в натуральную величину. Наконец, мы остановились и вышли из машины. Вблизи темно-зеленая стена напоминала аэродром, поставленный на попа. Ее верх уходил в головокружительную высоту к облакам. Отражение в ней двигалось медленнее оригинала.

Пирамида была полой, и Кордуэлла мы встретили внутри нее, пройдя по длинным коридорам к центральной смотровой площадке, которая нависала над бездной, как капитанский мостик. В безумную высоту поднимались, словно тропические лианы, толстые змеящиеся кабели, оплетая марши лестниц и устремляясь в последнем броске к крошечной виноградной грозди прожекторов под самым куполом. Голова кружилась и при взгляде вниз. Пирамида служила статором, а ротором был гигантский гироскоп, чей диск вращался прямо под нами, медленно в центре и с бешеной скоростью по краям. Феномен ускорения времени вблизи вращающегося тела был известен еще в прошлом веке, однако именно Кордуэлл впервые превратил энергию времени в обычный электрический ток.  Радиальные линии на диске от вращения превращались в спираль. Пахло озоном, изоляцией, слегка поташнивало и сильно тянуло прыгнуть вниз. Я отшатнулся от перил и пошел искать туалет.

Мой поход затянулся, и четыре часа спустя, когда гости давно уже уехали и поиски пропавшего журналиста прекратились, я все еще лежал в горизонтальной вентиляционной трубе, видя через дырчатую заслонку часть коридора под собой. Он давно уже был пуст и с полчаса до меня не доносилось ни звука. Впрочем, не совсем: в крошечном, с булавочную головку, динамике, вставленном в ухо, я слышал, как Кордуэлл давал указания подчиненным, затем что-то сказала Гведеллин своим мягким голосом, но брат оборвал ее на полуслове. Я не понимал ни слова и ждал непонятно чего, вслушиваясь в чужую речь; наконец, я был вознагражден. Хорошо поставленный незнакомый баритон произнес:

•  Слезы лей, дуралей,

          Да и кровь не жалей,

          Навсегда успокоит тебя Лорелей.

После чего динамик отключился.  Чувствуя себя словно в дурацком голливудском блокбастере, я отодвинул заслонку и спрыгнул на пол.

Коридор спускался вниз медленной спиралью с множеством пологих и широких витков. Я так никого и не встретил, казалось, что все покинули пирамиду. В тишине я перешел сначала на легкую трусцу, а затем на бег. Наконец, я что-то услышал – то ли шум прибоя, то ли рев стадиона. Звук исходил откуда-то снизу, словно из-под ног. Коридор внезапно распахнулся, словно устье реки, впадающей в океан, и тысячеголосый рев ударил в уши. Дно пирамиды напоминало античный театр, но было гораздо больше – гигантская чаша с горизонтальной резьбой рядов, сужающихся к круглой сцене в центре.  Была занята только половина мест, но каждый, задрав голову кверху, кричал за двоих. По приблизительным подсчетам, здесь было несколько десятков тысяч зрителей. Над залом нависал вертящийся диск ротора, словно летающая тарелка, и на чем он держался, я не мог понять.

На сцене  стоял массивный Кордуэлл, и рядом с ним Гведеллин, напряженная, чуть вздрагивающая от возбуждения. Они казались отсюда лишь точками, но их слегка искаженные стометровые изображения смотрели на зал сверху со дна ротора, как с экрана. Было видно, как раздуваются ноздри Гведеллин, когда камера взяла ее крупным планом.  Затем весь экран заняло лицо Кордуэлла, дышащее мощью.  Он заговорил на том же лающем языке, который я услышал вчера. Язык действительно был мне совершенно не знаком. Зал затих, впрочем, голос Кордуэлла отдавался и в центре головы, и в грудной клетке. Должно, быть, они использовали омнифонные системы, когда звук наполняет каждую точку пространства.   

• Тени, — произнес тихий голос за моим левым плечом, и я вздрогнул. Повернув голову, я увидел Гведеллин. Она сидела в следующем ряду за мной и чуть выше, и, нагнувшись, шептала мне в ухо. Завиток ее волос коснулся моей щеки. Другая Гведеллин стояла на сцене рядом с братом. – Друзья мои, мы лишь тени тех, кого мы оставили там, вдали. Мы так долго шли, что забыли, откуда и куда мы держим путь. Мы прокляты или посланы – кто может сказать?

Кордуэлл сделал паузу, и голос Гведеллин прервался. Кордуэлл продолжил другим тоном – более низким и мрачным, и снова зазвучал синхронный шепот переводчицы.

— Сегодня прошел еще один год со времени нашего ухода, мои братья-бродяги. И мы повторяем наш ритуал, наш праздник, нашу тризну по тем, кто перестал быть тенью и ушел на родину, в снега. Сегодня за честь вернуться домой будут биться двое лучших бойцов, и выигравший будет завидовать проигравшему, потому что тот, кто погибнет – вернется к истинной жизни, а победитель – останется здесь, на чужбине. Начинаем.

И зал взревел. Лица сидящих в нескольких метрах от меня мужчин и женщин грубели и превращались в алчущие крови морды. Плечи выдвигались вперед и угловато выпирали, шея раздувалась, и голова становилась продолжением туловища, волосы наезжали на лоб, а подбородок тяжелел. Та же трансформация произошла с Кордуэллом. Камера показала его во весь рост: его лоб стал низким и покатым, а челюсти непропорционально масивными; передние конечности —  трехпалыми, и каждый палец теперь оканчивался янтарного цвета изогнутым когтем. Я перевел глаза на Гведеллин – ту Гведеллин, которая сидела сзади меня и чуть сбоку, ожидая такого же превращения, но она осталась собой. Коротко и нервно мне улыбнувшись, она снова подняла голову к распростертому над нами экрану. Другая, экранная, гигантская Гведеллин отступила в сторону, и камера сосредоточилась на Кордуэлле.

Поединок предстоял ему! Кордуэлл сбросил пиджак и рубашку – полетели пуговицы – и поиграл мускулами, ощерив пасть. В нем не было уже ничего человеческого. Его противник был моложе, но не уступал в массивности. Он кружил вокруг Кордуэлла, пока тот спокойно ждал. Зал встречал ревом каждое движение. Мне это напомнило матч боксеров-тяжеловесов. Наконец молодой оборотень бросился на Кордуэлла. Одно неуловимое движение мощной передней лапы – и с распоротым плечом претендент отлетел в сторону. Схватка продолжалась, а я рассматривал Гведеллин. Вид у нее был отсутствующий и даже грустный. Она заколола кверху свои темные волосы, и я любовался лепкой ее головы, момент был самый подходящий; мое чувство красоты прямо пропорционально квадрату опасности.

Зал взревел громче, и я поднял голову. Кордуэлл ушел от нападения, и претендент по инерции пролетел мимо, подставив спину. Кордуэлл, левой мгновенно схватив противника за руку, развернул его к себе. Его исполнение приема айкидо было изящным, как па танцора. В глазах претендента ярость сменилась удивлением, затем болью. Когти Кордуэлла глубоко вошли в его шею и вырвали кадык. Хлынула кровь. Камера показала, как жизнь покидает тело сквозь меркнущие глаза. Погибший остался в облике зверя, а Кордуэлл, пристально глядя в камеру, медленно возвращал себе человеческий.

• Теперь уходим, — сказала Гведеллин, вставая. Мы прошмыгнули в незаметную дверцу за последним рядом. – Как у тебя с бегом?

Ее голос был сух и спокоен. Я не ответил, впрочем, ответ ничего не менял. Мы бежали по подземным коридорам, и Гведеллин уверенно вела меня все ниже и ниже под землю. Становилось холодно, и пар от дыхания серебрился в искусственном свете, который загорался перед нами и медленно гас за нашей спиной. В подземной узкоколейке мы сели на дрезину, и Гведеллин включила двигатель. Под ровный перестук колес я запрокинул голову назад. Действие таблетки, которую дал шофер, давно закончилось, и теперь, когда пирамида и набычившийся, неузнаваемый Кордуэлл были позади, голова стала тяжелой и глаза слипались. Тоннель был освещен красноватыми тусклыми лампами под потолком. Они равномерно уносились назад. Становилось легче. Очевидно, вблизи пирамид действовало какое-то излучение, и мы выходили из зоны его действия. Гведеллин положила ладонь мне на плечо.

— Делай, как я.

Я вздохнул. В нашем деле редко приходится подчиняться женщинам, но, похоже, у меня не было выхода. Знакомая команда подхлестнула рефлексы. Мы спрыгнули почти одновременно. Автоматически выполняя прыжок, я заметил, как грамотно сгруппировалась Гведеллин. Дрезина, деловито постукивая, покатила дальше. Мы поднялись на поверхность по лестнице, хотя рядом, за проволочной сеткой, в шахте висела кабина лифта. Гведеллин соблюдала непонятные мне меры безопасности. Мы выбрались, откинув крышку с искусственной травой, и тотчас перешли на бег. Степь стелилась нам под ноги. В этих местах земля словно покрыта пологими, километровой ширины, плавными и низкими волнами. Пирамид не было видно – значит, мы отъехали довольно далеко. Но горы в своих белых плащах сторожили вход по ту сторону горизонта. Кордуэлл будет искать нас там, где остановится дрезина; или в пунктах эвакуации, таких, как тот, из которого мы вышли на поверхность. Их должно быть по крайней мере несколько.  Замысел Гведеллин начинал мне нравиться. Мы были затеряны в степи, и найти нас можно было только с вертолета – когда стемнеет, это будет непросто. Продержаться до темноты – все, что нам нужно. Вдруг я похолодел:

• А собаки?

— Нет, — рассмеялась женщина, полуобернувшись; блеснули ровные зубы, —  собак мы не держим.

Я бежал за Гведеллин, вдыхая воздух, настоянный на травах, и смотрел на ее крепкие лодыжки, тренированные икры, и медленно поднимал глаза выше, к движению бедер под короткой свободной юбкой – словно туникой, пронеслось в мозгу. Ее движения были изящны и мощны – как синусоида плывущего дельфина. Казалось, она может бежать так сутки, неделю. Добыча? Или охотница?

 Мы бежали прямо на запад, к красному низкому диску, оставляя наши тени позади. Проселочная дорога вела нас через поля, разбитые на неровные четырехугольники, чьими сторонами служили чахлые посадки кленов и тополей. Поля были пусты. Никто их не засевал, потому что села тоже опустели. Люди перекочевали в города и зарабатывали на жизнь либо мелкой торговлей, либо обслуживанием тех, кто преуспел. При этом из мелких городов народ мигрировал в крупные, а из них наиболее предприимчивые перебирались в столицу, и теперь она напоминала гигантский муравейник, переполненный насекомыми, не узнающими друг друга; только что усики ощупывали контрагента – и нет уже не только усиков, но и головы с выпуклыми фасеточными глазами. Забавно, что, начав со стада, мы пришли к термитнику – но муравьиный мегаполис не может сняться с места и улепетывать во все лопатки, когда приходит беда.

Стемнело, и мы перешли на шаг. Гведеллин во время марафона была впереди, но теперь шла рядом. Мне понадобилось несколько минут, чтобы успокоить дыхание, но ее вдох остался легок и неслышен.

Пламя костра приплясывало в глазах Гведеллин. Казалось, что звезды рассыпаны прямо над нашими головами. Женщина распустила волосы, и они упали ей на плечи вороной волной.

— Сегодня ночь Гекаты, богини смерти, — сказала Гведеллин. —  Ночь темной Луны, трехглавой, поражающей издалека. Она приглашает тех, кто любил ее и кто вовсе не знал, и за пиршественным столом подает яд из волчьего корня. Перед смертью ее гости видят сны, потому что этот напиток вызывает галлюцинации, более яркие, чем сама жизнь. Им чудится, что на небе темная Луна умирает, отдаваясь Солнцу.  Послезавтра тонкий белый серп новорожденной богини появится на небе, и будет расти вплоть до полнолуния, когда все сойдет с ума. 

Внезапный ветер поднял сноп искр, и я отшатнулся от огня, но Гведеллин не пошевелилась, вглядываясь в красное воинство, берущее приступом деревянную крепость. Что я знал о ней? Ночь взяла нас в кольцо, ее блокада была чуткой, как объятия темнокожей женщины. Тьма скользила между деревьями, шурша листвой, вела медленный хоровод вокруг костра, прислонялась к спине, поглаживала холодной рукой плечо.

— Наверное, ты хочешь спросить, кто была та Гведеллин, которая осталась с Мортом. Видишь ли, наши тени приходят к нам в дни темной Луны, чтобы помочь – если мы их просим об этом. Иногда и без спроса. – Она печально усмехнулась. – Я попросила ее, и она пришла. У нее даже нет имени. Она отзывается на мое. Но раз у нас одинаковое имя, где я и где – она?

Я подбросил дров в костер. Меня этот монолог не радовал. Все чувства были обострены, и краем уха я улавливал потрескиванье веток где-то за спиной, странное цоканье впереди-слева-вверху, и тут же кто-то внутри меня оценивал звуки и выносил вердикт: безопасно. Но, глядя на Гведеллин и слушая ее тихий голос, я не мог понять, как к ней относиться, и воздвигал призрачные защитные бастионы. Только сбор информации. Только смотреть и слушать. Терпение – твоя основная добродетель. Но эта роль мне никогда не удавалась.

— И может быть, ты хочешь спросить, кто мы такие? Мы не те оборотни, о которых говорят ваши сказки. Нам не нужны ваши жизни. Что они могут нам дать? Если бы мы оставались там, где были рождены, я бы уже давно была мертва. И Морт, и все остальные тоже. Но мы не можем умереть за пределами нашего мира – во всяком случае своей смертью. От пули, огня и воды мы погибаем, как и все; и мы гибнем на ежегодных поединках.

Пляшущие тени снова сузили круг, и Гведеллин перевернула толстую ветку. Огонь затих только на мгновение, и затем осветил нежную ухоженную кожу ее тонкого запястья.

• Мы уже давно живем здесь, – продолжила Гведеллин будничным тоном. – Я думаю, несколько тысяч лет. Мы не помним, как сюда попали, не помним, откуда. Наша память течет, как медленная река, и мы идем ей навстречу. Я хорошо знаю, что будет завтра, немного хуже – послезавтра, но очень смутно различаю вчера. Так что, эти тысячи лет у каждого из нас впереди. Я читала книги, смотрела фильмы о прошлом и бывала на раскопках древних городов. Иногда мне кажется, что я вспоминаю звон мечей или хлопанье парусов, яркое солнце юга или чистый горный воздух. И это все. Наверное, это мы будем берсерками, крестоносцами и конквистадорами. Я думаю, мы, или такие, как мы, будем начинать империи, открывать новые земли и в бою идти впереди. И погибать мы будем первыми, потому что верим, что так вернемся домой. С точки зрения вашего течения времени, мы вырождаемся. Сегодня я подумала об этом. Хотя, может быть, я думала об этом и вчера, и десять лет назад. Я не помню. Из прошлого нам остались только снега, огни в небе и мать, бегущая впереди.

Мои бастионы пали. Обычные женские губы на моих губах; может быть, мягче других. Ее глаза были закрыты. Я не хотел спрашивать ее, что будет завтра.

• Я думаю, нас прокляли за наш обычай оставлять за собой тени. Если мы вернемся, мои дети останутся живы. Но продолжить род мы можем только на родине – это часть проклятья.

Внезапно она отодвинулась и посмотрела на меня, словно издали.

   —     И ты не знаешь, что значит твое имя? Но как ты живешь?

Я вдруг ощутил себя воздушным шариком, улетающим вверх под сожалеющим взглядом малыша: его пальцы пытаются ухватить кончик нитки, но шарик уже высоко. Имя было бы этой нитью и держало бы меня; но без имени я был невесом, воздушен, свободен – а может быть, и не существовал.

• Я назову тебя Гаордайн. Пока ты носишь это имя, ты один из нас.
• И что оно значит?
• След.

Мы собрали несколько больших охапок зеленых веток и навалили сверху на потухший костер. Звезды переливались над нами, словно россыпь серебряных монет на дне ручья. Я лег на спину, и ее тяжелые груди уместились на моих ладонях, а волосы закрыли мое лицо. Она прошептала мне на ухо:

• Мое имя значит Новая Луна. Теперь ты знаешь…

Я был скакуном, летящим во тьму, несущим обнаженную всадницу; мы были пловцами, преодолевающими прибой; волны выносили нас на песок и, набрав воздуха, мы ныряли снова; мы были соперниками, сошедшимися в единоборстве; большая огненная стрела пронзила нас и пригвоздила к звездам; мы умерли одновременно, и вместе возродились.

Еще раз ее хриплый голос произнес мое имя, всхлипнул и затих. Под утро Гведеллин прижалась ко мне, как ребенок. В каком-то смысле она и была ребенком – не помня прошлого, постепенно погружаясь в него из будущего. Она что-то сказала на своем языке, и на этот раз он был гораздо певучее, чем у Кордуэлла.  Мне снова снились снега, три цепочки следов, быстрый влажный язык на моих щеках и шумное горячее дыхание. Во сне я сложил части головоломки – мы были нужны друг другу. Они знают будущее, а мы – прошлое. Я видел это, как два следа, идущие параллельно, но в противоположные стороны, и чувствовал в этом совершенство. Но Гведеллин сказала мне: нет. Слившись, мы все исчезнем, потому что вы помните свое рождение, а мы – свою гибель. Нас ждет Валгалла, которую мы помним. А вот что ждет вас: она поднесла кубок к моим губам, и я почувствовал горечь, словно от ее последнего поцелуя. Я посмотрел внутрь кубка, и черный круг начал светиться с одной стороны и превратился в тонкий полумесяц, и я услышал то ли далекую канонаду, то ли удары колокола. Я насчитал двадцать один удар и открыл глаза.

Конечно, я был один. Солнце припекало, и вокруг была степь, словно застывший океан чернозема, и все те же горы, чей язык был мне так же незнаком, как и речь – чья? Я чувствовал, что игра окончена, и не понимал, в чем ее цель. Гведеллин, сказал я, Гведеллин. О чем мне говорило это имя? Я смутно помнил, что было вчера: долгий бег, женский силуэт у огня, мягкие губы, медленно скользящие по моей шее. Но я хорошо знал, что будет сегодня, завтра, через месяц. От этого знания меня затрясло, и я вскочил. Я видел, как через четырнадцать дней, в полнолуние, все сойдет с ума, бесшумные треугольники двадцать один раз спикируют на пирамиду, и она раскалится, пойдет трещинами и рухнет.  Гведеллин, крикнул я, Гведеллин! 

Это всего лишь способ вернуться, Гаордайн. Звезды севера падали в снег, и он был покрыт серебром и алмазами. Горы поднимались за моей спиной, и я чувствовал их медленное глубокое дыхание. Три следа сплетались в узорную цепь, идущую к горизонту.  Я вдохнул морозный воздух и добавил свой – четвертый, иноходью потрусив к той, которую звали Гведеллин.

 

© Алексей Агафонов, 2002