Одесса уникальна по количеству и качеству рожденных, воспитанных или вдохновленных ею выдающихся, талантливых, гениальных людей.
Об одном из них — Пушкине — я уже написал немало. А другой, тоже знаменитый, своего рода советский Онегин или Печорин 20-30-х годов прошлого века, долго ждал своей очереди. И пусть он существует только в нашем воображении, для миллионов читателей он не менее, а то (уж простите) и более реален, чем «наше все».
Конечно, я говорю об Остапе Бендере.
Обаятельный, остроумный, пышущий энергией и не лишенный своеобразного этического кодекса атлет, мошенник, виртуоз разведения лохов — таков Остап. Как объяснить его колоссальную, фантастическую, уникальную популярность? Казалось бы, всего лишь аферист, «великий комбинатор», «идейный борец за денежные знаки» из далекой эпохи, перечеркнутой и заглушенной коллективизацией, индустриализацией, войной и другими душераздирающими дуэтами Клио и Мельпомены. Но есть и что-то более глубокое и трогательное в любителе белых штанов; то, что заставляет нас сопереживать сыну турецкоподданного и — что греха таить — примерять его судьбу на себя.
И это что-то — результат знания последующей истории и скачка масштабов, разбившего вдребезги прежнюю систему ценностей: при НЭПе, в 20-х и даже начале 30-х годов Остап, неунывающий лидер, актер, находчивый режиссер-самородок и даже своего рода философ, еще мог существовать; но страна уже замерла перед очередным совместным номером двух муз, и скоро взмах туники Клио поднимет такой самум, в котором индивидуальные жизни будут лишь песчинками…
А может быть, разгадка обаяния Бендера в том, что, создавая его образ, Ильф и Петров описывали другого человека, которого хорошо знали и, возможно, любили, и личность прототипа то и дело видна за бендеровским броским, но плоским силуэтом? Она-то и делает Остапа живым, объемным, она-то и вызывает то восхищение, то сострадание!
Кто же этот прототип? Это Осип Шор, знакомый авторов «12 стульев» и «Золотого теленка», человек колоритный и небесталанный, «многодонный, как жизнь вне закона» (перефразируя О.Э.Мандельштама), со странной, причудливой, изломанной и печальной судьбой.Сам Осип, его семья и все его окружение были талантливы.
Он родился 30 мая (11 июня) 1899 в Никополе, его мать Екатерина Бергер была дочерью крупного одесского банкира, а отец Вениамин Шор — купцом 2-й гильдии, владельцем лавки колониальных товаров (первые детские впечатления: индийский чай, аравийский и бразильский кофе, сандаловое дерево…) В 1900 году семья Шоров переехала в Одессу, где жила в доме №78 по улице Канатной (там же, где и братья Катаевы, Валентин и Евгений, впоследствии ставший Евгением Петровым):
Овдовев в 1901, Екатерина Бергер вскоре вышла замуж за петербургского купца Давида Раппопорта и уехала из Одессы, оставив обоих сыновей. Почти одновременно Осип остался и без отца, и без матери.
Во втором браке Екатерина родила дочь, впоследствии ставшую известной художницей по костюмам:
Эльза Давыдовна Раппопорт всю жизнь проработала на киностудии имени М.Горького.
По ее эскизам сшиты костюмы героев фильмов «Добровольцы», «Эскадрон гусар летучих», «Простая история», «Белый Бим, черное ухо», «Доживем до понедельника» и других. Впоследствии Осип и Эльза были очень дружны.
Осип (домашние и друзья звали его Остапом) и его старший брат Натан остались жить в Одессе, у дедушки по отцу. Ося и Натанчик любили читать Майн Рида, Фенимора Купера и мечтали о кругосветном плавании. Остап грезил Бразилией и Аргентиной, носил белый костюм, напоминающий парадную морскую форму, капитанскую фуражку и набрасывал на шею шарф.
Дед — сугубый реалист — использовал братьев как рабочую силу у себя в лавке. Он был на короткой ноге с контрабандистами, криминальными авторитетами, бандитами и мошенниками, так что братья рано познакомились с изнанкой жизни. Однако у Натана эта публика вызывала стойкую неприязнь, и после гимназии он поступил на юридический факультет Новороссийского института. Остап чувствовал некоторое родство с нелегальным элементом, и его любимым предметом в гимназии было правоведение, которое он изучал как устав войск вероятного противника.
Оба брата были романтиками, но очень разными. Натан — талантливый поэт — входил в поэтические объединения «Зеленая лампа» и «Коллектив поэтов», дружил с В.Катаевым и Э.Багрицким, уже в 1914 году издал сборник своих стихов и вошел в историю литературы как «Анатолий Фиолетов — глашатай солнечных рассветов».
Одесса была одним из культурных центров империи, а Фиолетов — ее восходящей поэтической звездой.
И.Бунин (для которого Одесса стала родной, здесь он любил и страдал, отсюда он уехал в эмиграцию) в «Окаянных днях» цитирует его четверостишие, достойное быть эпиграфом к истории Одессы ХХ века:
Как много самообладания
У лошадей простого звания,
Не обращающих внимания
На трудности существования.
Жена Натана Зинаида Константиновна Шишова стала известной писательницей, автором замечательных исторических романов для детей. В 1917 перед свадьбой Натан посвятил ей такие строки:
Такие руки только снятся
В блаженном и безгрешном сне.
Их легкой ласке покоряться
Сладчайший жребий выпал мне…
Кратко поэтическую эволюцию Фиолетова демонстрируют две цитаты из его совсем небольшого творческого наследия:
Грядущим жить я призываю,
Грядущим, где мерцает Рок… (1914)
Не архангельские трубы — деревянные фаготы
Пели нам о жизни грубой, про печали, про заботы,
Не грустя и не ликуя, ожидаю смерти милой,
Золотого аллилуйя над высокою могилой (1918).
Что же до Остапа, то он отличался атлетическим телосложением (рост 1 м 90 см), занимался гиревым спортом и классической борьбой и был известным в Одессе футбольным нападающим. Знаменитый летчик и спортсмен С.Уточкин (на редкость трагическая фигура в истории русской авиации и спорта) прочил ему большое будущее в этой игре. Именно благодаря футболу Остап познакомился с другом всей своей жизни писателем Ю.Олешей (чья судьба — тоже песня с бодрым началом и грустным одиноким концом). Подозреваю, что гимнаст и канатоходец Тибул из «Трех толстяков» создан не без влияния Остапа. Помните, убегая от солдат, Тибул проходит над площадью Звезды по железной проволоке, и пули пролетают мимо, и он гасит большой фонарь над площадью и спасается в темноте?
Этот побег Тибула, балансирующего над пропастью — словно квинтэссенция судеб десятков талантливых людей, рожденных на рубеже столетий. В том числе и Остапа Шора.
Только вот немногим удалось дойти до спасительного люка на крышу.
Но не будем о грустном.
Остап был гением аферы. Он творил ее как спектакль с собой в главной роли. Артистизм и любовь к сцене у одесситов в крови, это прирожденные сценаристы и режиссеры, и Остап проявил эти качества в полной мере.
Например, он представил на сельскохозяйственной выставке в Одессе курицу без единого перышка. Лысая курица произвела фурор. Она была живой мечтой поваров и домохозяек. Газеты разнесли сенсацию по городам и весям. Агенты крупнейших птицефабрик юга России прибыли в Одессу, и в местном научном обществе седой профессор прочел им длинную лекцию о новейших достижениях в птицеводстве.
В роли профессора выступил переодетый Остап.
Фирма «Идеальная курица» заключила несколько выгодных контрактов и получила предоплату. Однако в назначенный срок курицы заказчикам не поступили. Заводчики забили тревогу, но профессор и фирма растаяли в воздухе.
(Аристотель называл человека «двуногим без перьев». Платон мечтал о государстве, в котором подданные либо безмолвствуют, либо славят состояние вещей. Не была ли голая курица одесским сатирическим воплощением античного идеала?)
Раввину Берштейну, желавшему собрать денег для ремонта синагоги, а заодно и собственного дома, Остап предложил… продавать места в раю. Желающим раввин демонстрировал подробный план рая и прейскурант. Затея увенчалась полным успехом.
Об Остапе ходили легенды, сам он был своеобразным рассказчиком, его меткие выражения и хлесткие характеристики передавались из уст в уста. В общем, Осип Шор сам по себе был яркой одесской достопримечательностью. Но что было у него в душе?
Он окончил ту же гимназию Илиади, что и Натан (и Бендер). Это было одно из лучших учебных заведений города, дававшее прочное классическое образование. Нынче на этом месте Академия Холода.
В 1916 году Остап поступил на физико-математический факультет Новороссийского университета, но вскоре бросил его и решил переехать к матери в Петроград. Там он подал заявление на механический факультет Технологического института имени императора Николая I, но гражданская война в России сделала учёбу невозможной. В городе начался голод, Осип заболел, и без копейки отправился обратно в Одессу. В этом путешествии ему особенно пригодился талант великого комбинатора: большинство афер Остапа Бендера (например, сеанс одновременной шахматной игры, женитьба на мадам Грицацуевой, создание «Союза меча и орала») были блестящими импровизациями Остапа Шора.
Вернувшись в Одессу, Остап увидел кровавый хаос. В Одессе-маме были давние криминальные традиции, а в первые годы после октябрьского переворота положение обострилось до предела. Власть в городе менялась 14 раз: австрийцы, немцы, французы, англичане, петлюровцы, белая армия Деникина, большевики… Иногда у города бывало и несколько хозяев одновременно. Пересыпь контролировали большевики, от вокзала до Аркадии хозяйничали гайдамаки и петлюровцы, в Центре расположились интервенты и белая гвардия. На Молдаванке заправлял Михаил Винницкий (Мишка-Япончик; он чувствовал себя полным хозяином Одессы, ему платили дань до 20 тысяч уголовников, а боевая «гвардия» насчитывала до 3000 человек; прототип Бени Крика из «Одесских рассказов» Бабеля). Каждая власть ограждала свое пространство бельевой веревкой с красными флажками. Такое опереточное лоскутное одеяло могло быть только в Одессе! Но ничего забавного в этом не было: волна бандитизма захлестнула город, по ночам слышалась стрельба, а ограбления и убийства стали обычным явлением. Одной из опор закона оставался уголовный розыск. Туда был откомандирован окончивший первый курс Натан Шор; по его примеру на борьбу с бандитами отправился и Остап. Впоследствии в угро Одессы работал и Евгений Петров.
(Остап Бендер знает Уголовный кодекс, специфику следственных действий и стиля протоколов, великолепно ведет допрос, в общем, чувствуется бывший профессионал угро.)
Борьба братьев с одесской преступностью началась успешно. Они раскрыли несколько уголовных дел, участвовали в засадах, погонях и перестрелках. Остап, отличавшийся расчетливым авантюризмом, был великолепным опером. Мишка Япончик стал его личным врагом: быстрый, ловкий и меткий Остап в легендарной перестрелке уничтожил четверых его людей. Тогда бандиты ударили по самому дорогому, что было у Остапа. 27 ноября 1918 года его старший брат Натан Шор (Анатолий Фиолетов) был застрелен.
Остап проработал в угро до ликвидации основного бандитского ядра и в 1922 году уехал в Москву. Там он продолжил знакомство с одесскими литераторами, тоже перебравшимися в столицу. Валентин Катаев в «Алмазном венце» посвятил ему несколько страниц. У Катаева Остап — и эпический герой, могучий и неустрашимый, и стихийный лирик: «Остапа тянуло к поэтам, хотя он за свою жизнь не написал ни одной стихотворной строчки. Но в душе он, конечно, был поэт, самый своеобразный из всех нас».
Остап был своего рода звездой литературных вечеров начала 20-х годов. Однако вскоре тучи начали сгущаться. Яркость индивидуальности становилась смертельно опасной. Наступило время «переквалифицироваться в управдомы». И Остап «ушел в подполье». Сведения о его дальнейшей жизни очень скудны.
Сейчас я умолкаю, лучше об Осипе-Остапе Шоре расскажет его внучатая племянница — Наталья Камышникова-Первухина (http://magazines.russ.ru/slovo/2009/64/ka8.html).
«Он прожил много жизней, сыграв роли разных персонажей Ильфа и Петрова. Одно время он бывал у нас очень часто. Я помню, как они с моим отцом тихо обсуждали предполагаемые планы «хозяина». Доносилось только «сидел», «сидит», «посадили», «посадят»…
Иногда они пускались в воспоминания об одесской молодости. Их объединяла страстная любовь к Одессе «мирного времени», то есть дореволюционной. Любимым их занятием было наметить себе маршрут и следовать ему, наперебой перечисляя имена и названия. Они часами мысленно бродили по Дерибасовской, Екатерининской, Пушкинской, Ланжероновской, Приморскому бульвару, заходя в каждый дом, аптеку, каждую лавочку и магазин, вспоминали, кто там жил, чем торговали, какого вкуса были бублики с семитатью (только в этом году я узнала, что так называли кунжут), какие запахи доносились из кондитерских. Уменьшительные имена, греческие и французские фамилии, обрывки исчезнувших реклам звучали восхитительно и маняще, как оглавление стихотворного сборника или поваренной книги. Кафе Фанкони и кафе Рабина, кондитерская Печесского в Пале-Рояле, чайный магазин Высоцкого, молочная Чичкина. Вдруг один из них вскрикивал что-нибудь вроде: «А чем торговал Маноля Гекацукайтис?» — И оба хором отвечали: «Восточные сладости Маноли Гекацукайтиса!» Прелестные, одушевленные имена того времени, «когда папа был маленьким»…
Оба прекрасно знали историю Греции, Рима, Франции и пытались найти исторические параллели, ища ключ к происходящему — я слышала имена «Сулла», «Нерон», «Робеспьер», выражения «проскрипционные списки», «Карфаген должен быть разрушен», «преторианские когорты».
Как многие южане, они обожали раннего Гоголя, знали наизусть целые страницы из «Тараса Бульбы», и я думаю, что имя Остап, которое он для себя выбрал, было данью этой любви.
Остап был нашим «богатым родственником». Только у него можно было одолжить крупную сумму. Сразу после войны он освоил шелкографию, организовал артель и стал монополистом этого подпольного бизнеса. Рулоны с какой-то тонкой тканью и с какими-то пленками, издающими противный химический запах, хранились у нас дома, у меня под кроватью. Остап всегда жил под угрозой посадки — и товар «левый», и само предприятие «левое», и, главное, продукция своеобразная.
Несколько лет Остап Шор изготовлял методом шелкографии иконы для Троице-Сергиевского монастыря в Загорске. Во многих окраинных и пригородных домах можно было видеть эти дешевые иконки на месте старых, уничтоженных в послереволюционные годы. Он долго занимался шелкографией, первым в Москве разрабатывал многие технические приемы, разные методы крашения и зарабатывал одно время большие деньги.
У него были странные знакомые: то благородные старцы с тонкими лицами, то неописуемые оборванцы. С некоторыми он выпивает в подъезде «на троих», других одевает, селит у себя. Помню его большую комнату на Воздвиженке (в доме, где когда-то была квартира художника Леонида Осиповича Пастернака), заставленную сундуками и железными кроватями, на которых спят какие-то явно посторонние, бледные люди. Его жена Полина была милая, тихая женщина. Остапа очень любила, сына назвали Анатолий в память Анатолия Фиолетова. Когда она умерла, довольно еще молодой, Остап не пошел на ее похороны и никогда больше не упоминал ее имени. Комнату разменял с сыном. Позже внук Остапа крестился, стал настоящим иконописцем. Было известно, что в трудную минуту Остапу можно позвонить в любое время дня и ночи, он немедленно придет, все, что нужно, сделает, организует, посоветует. Если другого способа помочь нет, даст денег, принесет билеты, отправит в другой город и адрес даст, где переночевать. И исчезнет, оставив ощущение какого-то унижения своим циничным, демонстративным равнодушием к сути самого дела и к твоим душевным переживаниям.
Когда умер мой отец, с которым он был, казалось, близок, Остап взял на себя организацию похорон, но высказал несколько практических соображений, невообразимых в других устах: «Незачем хоронить в новом костюме — все равно работники крематория снимут и золотые коронки вырвут, а жаль».
Как многие старые одесситы, после войны в Одессу Остап не возвращался. Для него город стал кладбищем, а на похороны и на могилы Остап никогда не ходил.
Хотя его жизнью руководил сложнейший логический расчет, Остап был игрок по натуре. Страстный картежник. Рассчитывал, рассчитывал, а потом ставил все на карту — и часто проигрывал. А поражений не выносил (отсюда, может быть, его отказ ходить на похороны и кладбища?). Я думаю, что послереволюционный стиль жизни, безвкусицу и ханжество советского языка, наступивший праздник дураков он ощущал своим личным жизненным проигрышем.
В образе Бендера есть смесь тайной горечи и блестяще-назойливого скоморошества, характерная и для его прототипа.
Остап никогда не говорил серьезно или весело. Это всегда было саркастическое остроумие, надсадное ерничание, утомительное, но завораживающее. С вызовом и какой-то злобой он подчеркивал свои полууголовные связи и интересы. Утверждал, что ничего не делает «за спасибо», что в карты играет только ради выигрыша, что не верит ни в Бога, ни в черта, а того пуще в какое бы то ни было бескорыстное доброе побуждение. Его циничная манера говорить о людях, жеманные обращения «Mon ange» к знакомым, вне зависимости от возраста, а иногда и пола, французские цитаты вперемежку с довольно сальными каламбурами, явное ко всем презрение — все это от него отталкивало, и все же были в нем следы когда-то могучего очарования. И, несмотря на его манеру общения, он вызывал к себе полное доверие.
Можно было поверить, что ходили за ним толпой пижоны и босяки двадцатых годов, а знаменитые остроумцы эпохи повторяли его шутки. Сардонический антипафос его речи действовал, как освежающий душ.
О нем рассказывали бесконечные фантастические истории. Но реальность была интереснее, и нередко происходила по сценарию Ильфа и Петрова.
Где-то в конце пятидесятых годов, уже пожилым господином, в период своего наибольшего финансового процветания Остап вдруг появился с новой женой. Ее сходство с мадам Грицацуевой казалось мистическим, невероятным! В жаркий летний вечер в нашу коммунальную квартиру вошла томная, в кружевных перчатках и черном панбархатном платье с кружевцем, украшенная ювелирными изделиями и густой косметикой, чрезвычайно пухлая особа лет тридцати пяти. Звали ее Тамара. Она сначала сильно робела и молчала, а мы старались не показать изумления, увидев такое великолепие за нашим скромным семейным столом. Как выяснилось, раньше Тамара торговала овощами в палатке на базаре, а теперь Остап устроил ее в меховое ателье на Арбате. Грустно было наблюдать последнюю слабость и вспышки непривычной щедрости у этого сурового, ироничного человека.
С Тамарой он прожил лет десять, помог ей вырастить дочь. Она поселила у себя родню, стала хорошо зарабатывать в арбатском меховом ателье, и, обменяв комнату Остапа на отдельную квартиру, оставила его одного в необжитой комнате коммуналки в одном из новых микрорайонов.
Остап становится невыносимым. Недоверчивый, подозрительный, бешено вспыльчивый. Сына, тихого выпивоху с наследственно-медальным профилем и серо-голубыми, как у родителей, глазами, и внука, молодого художника, на порог не пускает: всех подозревает в ожидании наследства. К тому же он слепнет, взгляд его делается еще более надменным, многолетний рак кожи и языка, периодические облучения обезобразили его когда-то красивое лицо. Но оно остается значительным, это не лицо из толпы, мимо пройдешь — заметишь. В стянутом поясом потертом черном кожаном пальто эпохи перелета Чкалова через Северный полюс, очень прямой, высокий и грузный, с узким костлявым лицом и жиденькой белоснежной бородкой, которую он отрастил в старости, Остап стал удивительно похож на старого американского фермера, а проще сказать, на Дядю Сэма. Он медленно идет с авоськой в руках в московской толпе, высокомерный, жалкий, бесконечно одинокий. Иногда я подходила к нему и сразу не чаяла, как удрать поскорей — так издевательски-слащаво равнодушен его тон.
Эльза Давыдовна его обожала. Она была первой, кто начал рассказывать о другой жизни Остапа. Она говорила: «Вы понятия не имеете, что он делал для людей, скольким спасал жизнь! Когда я вернулась после блокады совершенно сумасшедшая, стащив на кладбище всех родных, это он меня выходил».
Когда Остапа уже не было, Виктор Иоэльс — художник, шелкограф и незаурядный знаток истории Москвы — говорил о нем не просто с симпатией или любопытством, а серьезно, с глубоким уважением.
Остап знал его отца, репрессированного в 30-е годы. Когда Виктор вернулся из детприемника для детей репрессированных, Остап помог ему получить обратно свою комнату на Тверском бульваре, обучил его шелкографии, обеспечив куском хлеба на всю жизнь. Виктор рассказывал: «Остап Васильевич был необыкновенным человеком, честнейшим, справедливейшим. Он поселил у себя и обучил шелкографии многих детей репрессированных. Мы всецело от него зависели, и никогда он не обманул никого ни на копейку. А скольких людей он просто спас от голодной смерти, годами помогал семьям заключенных, часто малознакомых людей. Немного было домов в Москве, куда можно было прийти переночевать, вернувшись из лагеря. Приходили почти чужие люди, оставались, иногда подолгу жили, пока он не устраивал их на работу, не находил им какую-нибудь возможность остаться в городе. А ведь это были какие годы — конец сороковых, пятидесятые…»
Осип Шор делал это, рискуя свободой и жизнью. Все его капиталы ушли на помощь обездоленным. Вот таким человеком был прототип Остапа Бендера. Его-то мы и видим внутренним зрением за могучей фигурой великого комбинатора.
Поскольку мы знаем дату рождения Остапа Шора, можно попытаться построить его гороскоп. Большой рост, незаурядная физическая сила, стремление к честной игре, «обширные, но неглубокие познания» (как написал о нем один репортер из США) — все это склоняет к Асценденту в Стрельце. Отстраненность, индивидуализм, эгоцентризм и независимость наводят на мысль об Уране на Асценденте. Мощная оппозиция из I дома в VII говорит о важности — но и сложности темы отношений в его жизни. Мир представляется ему юдолью страданий, а сам он понимает, что его миссия — в самопожертвовании (Солнце = Нептун/Плутон: «мученик, принесенный в жертву»; эта комбинация отнюдь не означает покорного бездействия; она есть, например, у Экзюпери; контакт Солнца с двумя высшими планетами говорит о талантливости, уникальности). Сатурн в I доме говорит о сложном жизненном пути, ограничениях с детства, но и о самообладании. Солнце в соединении с Капеллой, звездой Десцендента Одессы. Капелла — коза, выкормившая Зевса, символ самопожертвования. Таков был Остап Шор. И, я думаю, подобный гороскоп мог принадлежать и Остапу Бендеру. 